Жители одноэтажной России – маленькие худенькие старушки. Руки – ветви иссохшей яблони, морщины испещрили лицо огурцовыми грядками, но так оно светится, будто бы все, что есть и было главное в девичестве, – сохранилось. И думаешь: будь я дед, нарвал бы цветов в самых дальних полях и протянул бы стеснительно, преклонив голову, принимая из ее рук огромную чашку с чаем, именно такую, как надо.
Идет она на рынок и всем улыбается – не по-старушечьи, по-девичьи. Бывает, конечно, сядет на табуретку возле окна, заговорит с еле выхоженным алоэ и вдруг всплакнет. Некому помочь по хозяйству – дети да внуки уехали, неугомонные, все ищут счастья. Деревья в огороде облетают, сохнут.
"Яблонька отцвела, грачи улетели" – и заплачет, склонив голову. Слезы скатываются на выцветший передник.
Но ненадолго это, поплачет – и опять в огород, спасать деревца и цветы, они ведь живые. Помочь ей некому, но без дела-то ведь еще хуже.
Заходит домой под самый вечер, уже смеркается и теплый свет маленькой кухоньки так и манит – время пить чай. Готовить не хочется, да и было б кому. Отрежет корочку хлеба и причмокивает – на вставные зубы денег нет, все внучке отдала. Ей учиться надо, трудиться, на нее вся надежда.
Кот рядом умывается, а потом запрыгивает прямо в передник и мурлычет.
"Эх, Филька…"
И ничего нет на свете – только свет теплый, иконы в углу, и старушка с линючим Филькой. Допив чай, она молится. Быстро, боясь хоть на миг остановить это таинство, захлебываясь в словах. Она просит за всех. И благодарит за всех. В церковь она не ходит, потому что, говорят, батюшка седобородый пьет много, да в лужах валяется, но это она так внучке сказала, за него словечко тоже замолвлено в ее детской молитве – непризнанной, но самой правдивой.
А люди сидят в кафе и курят, едят гамбургеры в "макдаках", лежат под лавочками, выпив лишнюю рюмку, берут интервью у бомжей и музыкантов, играют в переходах, отстаивают права гомосексуалистов, копят на дачу и БМВ, бегают по мостовым, целуются, обнимают друг друга, убивают друг друга. И все им прощается – и вероломство, и алчность, и злоба, и никто из них не конечен и не безвозвратен, пока есть эти старушки, каждый вечер преклоняющие за них колени.
