Симбирска объявлен поэт, прозаик, критик, переводчик,
мемуарист и этнограф Аполлон Коринфский.
Впрочем, имя это ныне едва известно. Восстановить
справедливость попытались местные краеведы.
Энтузиасты организовали литературно-музыкальный вечер "Из забвения. Аполлон Коринфский" во Дворце книги. Выступающие не ограничились биографической "сухомяткой", а предложили осмыслить судьбу этого человека: пяти лет от роду осиротевшего, "второсортного" – лишь в третьем поколении – дворянина, потомка мордовских крестьян; плодовитого литератора, ставшего объектом насмешек и снисходительных взглядов собратьев по перу; гимназического товарища Владимира Ульянова-Ленина и автора воспоминаний о нем, заживо вычеркнутого из советской действительности. Личность Коринфского была представлена с различных точек зрения: "сказали" свое веское слово великие современники поэта, не остались в стороне и ведущие.
* * *
Поздно! Цветы облетают,
Осень стучится в окно...
Поздно! Огни догорают,
Завечерело давно...
Поздно... Но что ж это, что же, —
С каждой минутой светлей,
С каждым мгновеньем дороже
Память промчавшихся дней!..
В сердце нежданно запала
Искра живого тепла:
Все пережить бы сначала
И – догореть бы дотла!..
"Есть в истории культуры вообще и русской в частности голоса звучные, отчетливые, самостоятельные, а есть как бы отголоски, к которым приходится напряженно прислушиваться. Коринфский, пожалуй, из последних", – открыл вечер сотрудник отдела краеведческой литературы и библиографии Вячеслав Савин. И действительно, Аполлон Коринфский много издавался до революции, сотрудничал во множестве газет и журналов, посещал литературные "пятницы" Якова Полонского и Константина Случевского. Он был знаком с видными деятелями русской культуры, его стихи использовал при создании романсов сам Рахманинов, критических отзывов на его творчество насчитывается не менее четырехсот – и все же имя Коринфского оказалось на периферии.
* * *
Весь храм сиял и пел и заливался звоном...
Убогой странницей вошла тоска моя
И встала в уголке, от всех себя тая,
В своем неверии уныло-похоронном.
А между тем и причт, и сладкогласный клир
В прозрачных облаках кадильного тумана
Друг другу вторили так радостно – "Осанна!",
Как будто Царь царей опять вступал в наш мир...
Кончалась утреня... С поникшей головою
Я грустно шел домой... А в трепетной груди
Росла волною песнь... И слышал я: "Гряди,
Гряди, о Тихий Свет, ко всем объятым тьмою!.."
Вопреки распространенному заблуждению "Аполлон Аполлонович Коринфский" – не псевдоним. Дедом поэта был Михаил Петрович Варенцов – известный архитектор, по проекту которого возведено здание губернских присутственных мест (ныне в нем располагается УГСХА). Называться Коринфским Варенцову повелел лично император Александр I, присутствовавший на торжественном награждении выпускника Петербургской академии художеств серебряной медалью за проект собора в Арзамасе, выполненный в коринфском архитектурном стиле.
Заблуждение касательно имени как бы запрограммировало отношение к самому поэту – ему упорно отказывали в подлинности. Критики зачастую были достаточно суровы. Так, Валерий Брюсов отмечал: "В груде стихотворных томов г. Коринфского мерцает огонек поэтического воодушевления, но он еле теплится, редкие художественные строчки разделены целыми десятками трафаретных стихов; отдельные яркие образы вправлены в тусклые, ремесленно задуманные пьесы". Артемий Волынский, рецензируя поэтический сборник "Черные розы", назвал его автора "посредственным версификатором", который пишет "не без расчета на декадентские запросы современных читателей".
* * *
Бродя в толпе печальных жертв паденья –
Случайных жертв безумья своего,
Читаю я скрижали вырожденья
Ничтожного, пустого поколенья,
В жизнь не принесшего для жизни – ничего...
И думается мне, что чаша бытия
Вся переполнилась былых веков грехами,
Иссякла горнего терпения струя,
И приговор себе произнесли мы сами,
Когда безмолвствовал скорбящий Судия...
За свою жизнь Коринфский поработал не в одном издании. Он говорил, что редакционная деятельность мешает литературной, но, однако, продолжал выпускать множество творческих сборников.
В письме к редактору "Всемирной иллюстрации" Петру Быкову Коринфский откровенно признавался: "Появление стихов в печати в настоящее время моего "рукопечатания" меня едва ли меньше радует, чем десять лет тому назад, когда я выступал робким новичком в провинции и кое-где по столичным мелким журнальцам... А я весь – по уши увяз в сушащей мозг и убивающей творчество работе... Ежедневная каторга... день и ночь в редакции... Тяжело достается хлеб, но ведь без каторжного труда не просуществовать нашему брату-пролетарию с семьей. Взялся за гуж – не говори, что не дюж".
Иван Бунин, некоторое время поддерживавший приятельские отношения с Коринфским, впоследствии отзывался о нем саркастически: "Щуплая фигурка, большая (сравнительно с нею) голова в пошло-картинном буйстве коричневых волос, в которых вьется каждый волосок, чистый, прозрачный, чуть розовый цвет бледного лица, взгляд как будто слегка изумленный, вопрошающий, настороженный, как часто бывает у заик и пьяниц, со стыдом всегда чувствующих свою слабость, свой порок. Истинная страсть к своему искусству, многописание, вечная и уже искренняя, ставшая второй натурой, жизнь, в каком-то ложнорусском древнем стиле. Дома всегда в красной косоворотке, подпоясанной зеленым жгутом с низко висящими кистями. Очень религиозен, в квартирке, бедной и всегда тепло-сырой, всегда горит лампадка, и это опять как-то хорошо, пошло связывается с его иконописностью, с его лицом христосика, с его бородкой (которая светлее, русее, чем волосы на голове)".
"А вы вдумайтесь, во что обходилась вечно горящая лампадка – ему, так много работавшему в отсутствие средств к существованию… Да Бунин так в Бога не верил, как верил Коринфский!" – полемизирует с с нобелевским лауреатом один из ведущих, Владимир Кузьмин – краевед, исследователь жизни и творчества Коринфского.
