блуждает где-то на задворках мысль. Дернуться, как от боли.
Перенасыщать эту короткую и длительную драму, веселую трагедию, озвученную громыханием взбесившихся трамваев, кажется, несущихся в самое небытие (на самом деле просто плохой участок дороги, они здесь иногда с рельсов слетают, прямо-таки аномальный участок – я здесь тоже слетаю с рельсов, вот уже в который раз) – какое зверство.
Нет, эта девушка с длинными волосами, конечно, очень эффектно ими взмахнула, когда уходила от поникшего дылды в очках, но эффектность этому жесту придает лишь эта плоскость – земная, человеческая, яро эстетствующая при виде прекрасных оболочек.
В другой плоскости (а я сегодня, кажется, именно в ней обретаюсь) этот жест глуп, самонадеян, пошл. Да и в самом деле – обрезать бы ей эти волосы, с короткой стрижкой она выглядела бы куда лучше.
Дылда поворачивается, в упор смотрит на меня. И продолжает не замечать. Я минут двадцать наблюдала за этой немой затянувшейся сценой, хоть пьесу на ходу пиши (только реплики нужно придумать), а им было плевать, плевать, плевать.
Муторно пахнет страстной любовью. Это – особый раздел. Я в него стараюсь не вляпываться. Не буду сравнивать с чем-нибудь особенно неприятным, в общем: очень уж трудно отмыться. Как-то гаденько звучит. А ведь прекрасное чувство. Просто не для меня, наверное, прекрасное. А вы выкиньте из головы и страститесь, сколь вам это угодно – до головокружений, истерик, согнутых пополам, до эффектных взмахов волос.
Дылда перестает на меня пялиться – ну да, сколько можно.
И все-таки нарушил закон "страстных жестов", должен был долго смотреть ей вослед, но повернулся ко мне. Фиксирую, аккуратно кладу в папочку под названием "Новоизобретенные страстные жесты". Папочка, впрочем, тоже новоизобретенная.
У дылды волосы до плеч, наверное, когда он их распускает – а сейчас нет, собраны в хвост; немного щетины, которую и щетиной-то не назовешь; и нос – красивый, греческий. "Орфей", – почему-то думаю я. Ах, вот ведь – гитара за плечами. Подсознание заметило раньше.
Она, наверное, страшно любила раньше трогать его волосы, тереться о его щетину, а потом вдруг заметила, что и волосы неправильные, и щетина неправильная, да и нос тоже. Все неправильное и вызывающее только отвращение.
А потом эффектный взмах волос… ну это мы уже видели.
Пресыщение.
Еще один жест страстной любви.
Все еще стоит, думает о чем-то… И срывается с места. Куда ж так быстро? Зачем спешить? Ну некуда ведь уже, сам знаешь.
Иду за ним. Раз уж создал мне новую папочку – почему бы не пойти?
Старушки, тетеньки с работы, дяденьки с работы… Или откуда вы все? Тоже куда-то бегут, сную между ними.
Кто-то с кем-то целуется… Нет, это старый жест, не кидаем его в папочку.
Только бы не раствориться, хотя бы не сейчас…
"У вас нет никакой ярко выраженной экзистенции", – писал один человек, возможно, эту самую экзистенцию имеющий. Может быть, даже ярко выраженную. Я не имею никакой.
Нет, не растворюсь, не потеряю своей цели, уж очень близко от него иду, даже не скрываясь.
Снова целующиеся. Старается не смотреть. В другой раз улыбнулся бы, наверняка.
Почему-почему-почему каждый любит кого-то, а я люблю всех. Не вопрошаю, потому что знаю.
Достает сигарету, пытается зажечь.
Какие же худые руки, какие длинные пальцы. Что-то в них наивное, совсем детское… Курить с такими руками – богохульство, не меньше. Не зажжет, это точно.
Какие же хрупкие руки…
Только бы не сломать. Сейчас они свободны, но даже не радуются своей воле, она им просто не нужна, они не знают, что им с ней делать. А грань, между тем, так тонка: вот они свободны, а вот уже в наручниках, которые, может быть, даже красивы, узорчаты – с цветами, птицами и чем-то еще, но по сути своей – уродство. Сжимают эти детские запястья, все сильней и сильней – и вот они уже сломаны, уже охвачены нестерпимой болью.
Но нет же, нет, сейчас они свободны. И кости срастутся, обязательно срастутся. А Эвридика еще придет, и все, что было раньше, исчезнет, канет куда-то туда, где утилизируются все иллюзии.
Он действительно не замечает меня или это притворство? Или, может, он представляет, что это магическая реальность, что я его тень, воплощение его души? Или ему больно говорить, он не может произнести ни звука?
Смотрит. Поворачивается и смотрит на меня в упор. Снова. Сейчас видит.
Господи как же я люблю тебя можно я буду целовать твои тонкие пальцы запястья греть своим вечно огненным телом очень осторожно я буду стараться правда.
– Девушка, вы за мной уже так долго идете… Зачем?
Устал, очень устал. Взгляд "ну что тебе зачем ты я не могу больше уходи". И надежда, какая-то безумная, но очень, очень печальная.
– Я…
"Скажи скажи ты элли из канзаса ты титания ты алиса из страны чудес нет ты белая королева скажи скажи ты все знаешь обо мне ты понимаешь меня и чувствуешь меня ты пришла чтобы спасти ты меня любишь как же ты меня любишь"
